Василий ирзабеков: тайны русского слова

«Если не приму крещения — умру»

В Баку было две мечети на двухмиллионный
город, шиитская и суннитская. Имелись также две русские
церкви и одна армянская, две синагоги, одна для
европейских евреев, другая для горских. Рядом с одной из
мечетей я поселился во время преддипломной практики в
институте, когда снимал крохотную квартирку в верхней
части Баку. Для меня даже стены вокруг мечети были
святы, помню, ночью подходил к ним и целовал. Сердце
жаждало Бога. Заходил и внутрь этих стен, благо они
никогда не запираются по мусульманской традиции. У нас
даже говорят про бесшабашных людей, всегда готовых
принять других любителей развлечений: «У них дверь
никогда не закрывается, как в мечети». Заходил,
интересовался, как все устроено изнутри. Запомнилось
помещение, где особый человек готовит мертвых в
последний путь на мраморном ложе с углублением для тела.
Покойников обмывают, потом посыпают душистым розовым
тальком.

Но это только часть ритуала. В памяти
сцена, как в небольшом бакинском дворике, выметенном и
политом из шланга, сидят мужчины всех возрастов и
внимательно слушают муллу, который долго размеренным
речитативом читает на арабском языке суру из Корана.
Поразительно то, что никто из присутствующих вообще не
знает арабского! Несколько человек — откровенные
атеисты, не исключено, что им был и сам усопший. Но как
строги их позы, почтительно склонены головы! Заметно,
что люди сосредоточены. Это происходит, как мне кажется,
еще и оттого, что они стремятся уловить в убаюкивающем
речитативе чужой речи знакомые слова, а таковые, пусть
изредка, но все же встречаются. И это подспудное
стремление людей к хоть какому-то осмыслению
происходящего так понятно, так естественно. Вспоминаю
собственное изумление, когда друг шепнул мне, что мулла,
приглашенный на похороны его бабушки, вычитывал слова
молитв из небольшой записной книжки, в которой они были
записаны от руки кириллицей. Не исключено, что он и сам
не знал арабского. Но люди, которые не понимали
содержания читаемого им на чужом языке текста, тем не
менее, внимали ему в ненарушимом молчании, даже с неким
трепетом.

В какой-то момент я готов был стать
настоящим мусульманином. Помню даже, как переписал от
руки брошюру о том, как нужно совершать намаз. На рубеже
90-х приезжали миссионеры из Ирана, этнические
азербайджанцы. Многих обратили. А что касается меня…
намаза я так ни разу и не совершил. Бывал потом и в
Стамбуле в самых красивых минаретах из белого мрамора.
Но, знаете, ничто там не тронуло моего сердца. Я так
остро это ощутил, может быть, потому, что в детстве
любил бывать в армянском храме, знал, как тепло бывает
душе в христианской церкви. Мы, мальчишки, часто бегали
на Приморский бульвар. Баку расположен амфитеатром,
спускающимся к этой набережной, которая тянется на много
километров. Там были во множестве кафе, аттракционы,
летали чайки. А церковь была так расположена, что
миновать ее было трудно, и я любил там посидеть. Мне
нравились иконы с армянскими надписями, хотя я их не
понимал, очень любил запах ладана. Больше скажу, иногда
я покупал недорогую свечку, пристраивая ее в
подсвечнике, наполненном песком. Так приятно было их
возжигать, потом слушать церковную службу, где я тоже не
мог почти ничего разобрать, только отдельные армянские
слова были знакомы. Пели там женщины из Бакинского
оперного театра, который у нас звали Маиловским.

Этой армянской церкви больше нет… Как
и Баку моего детства, с его неповторимой культурой. Она
погибла. А я окончательно перебрался в Москву. В
каком-то смысле я коренной москвич, до меня три
поколения, еще с дореволюционных времен, жили поочередно
в двух столицах — России и Азербайджана. Оба они для
Ирзабековых — родные. И здесь уже я окончательно понял,
что без Христа мое существование бессмысленно. Однажды
вдруг сказал жене: «Если я не приму крещения, то умру».
Не знаю, почему вырвались эти слова. Как рождается в
человеке вера? Я долго ломал над этим голову, да и
спрашивают меня часто: «Как ты, совершенно светский
человек, пришел в православие?» Одна вещь несомненна —
человек не сам избирает Спасителя. Вы помните Его слова:
«Не вы Меня избрали, а Я вас избрал». Это в любом случае
всегда дар, причем абсолютно не по заслугам, не потому,
что ты хороший. Пятнадцать лет назад это случилось и со
мной. В христианстве я нашел то, чего вообще нигде не
мог найти — свободу. Свободу от самого большого страха
моей жизни, который меня мучил с детства, — страха
смерти.

***

Но если говорить о том, через кого
Христос пришел в мою жизнь, то это, наверное, другой
брат отца — Ниджат. В нашей семье за необычайную доброту
и детскую наивность его называли Пьером Безуховым. Был
кадровым офицером, фронтовиком. Позже стал очень хорошим
врачом-кардиологом. Не очень хорошо говорил
по-азербайджански после многих лет жизни в Кисловодске,
где его почему-то называли Николаем Александровичем. Все
свое свободное время посвящал мне. И как он говорил о
Христе! У Горького я встретил в очерке о Льве Толстом
слова, что великий писатель о Христе говорил всегда без
энтузиазма, тускло, не любил Его. А мой дядя,
азербайджанец, отзывался о Сыне Божьем с очень большой
теплотой. Говорил: «Ты не представляешь, какая хорошая
вещь — христианство. Я тебе как врач скажу, что даже с
точки зрения медицины очень хорошо, когда человек
исповедуется и очищается от грехов». И рассказывал, что
врачи старой школы первым делом задавали пациенту
вопрос: «Вы никому ничего не должны?» — и советовали
долги вернуть. Только если это не помогало, приступали к
лечению. Дядя Ниджат не вступал ни в какую партию, был
убежденным антикоммунистом. Очень любил книгу Массарика,
президента Чехословакии и одного из лучших критиков
марксизма. Обещал, когда вырасту, дать ее почитать.

У нас вообще была прекрасная библиотека.
Еще прадед — надворный советник — был библиофилом. Эта
страсть передавалась потом у нас из поколения в
поколение. Среди книг помню прижизненное издание словаря
Даля, тома Брэма, Большую детскую энциклопедию —
дореволюционную, где я вычитывал, как делают шоколад,
что такое полиграфия и так далее. А вот Корана не было.
Я уже потом им обзавелся.